Опера Джузеппе Верди "Отелло" (Otello) — страница 4

убивающего белокурую женщину, его идеал. Этот парадокс, граничащий с гротеском, является результатом нового оперного направления у Верди и порождает образ, идущий, конечно, от старика Шекспира, но и очень созвучный последним десятилетиям XIX века. Это сразу становится очевидным в первом действии, во время любовного дуэта Отелло и Дездемоны, одного из самых прочувствованных и ностальгических во всей европейской музыке. Ещё до

того, как между ними возникает роковой конфликт, эта страница есть уже воспоминание о счастье, оставшемся в прошлом. Несмотря на поцелуи в финале, любовь словно уносится в сияющую глубину ночного неба. В действительности остаются только непонимание, разлад, атмосфера так называемого веризма. Герои должны были бы создать впечатление подлинности жизни, движения, ускорения музыкальной речи или сценического развития, прежде всего

в отдельных номерах, или хотя бы не застывать в неподвижной, словно посторонней действию картине. Однако движение здесь иллюзорно, уменьшение мелодической энергии равносильно ловушке, в которую попадают мавр и Дездемона. Они бы хотели изливать свои чувства в старом стиле, мощном и широком, который давал персонажам счастье существования даже внутри трагедии; но Яго заманивает их в западню благодаря искусному плетению нитей и

узоров, коварно сокрушающих высокие чувства с их пъедестала. Отелло с его могучим голосом ничего не остаётся кроме сдавленного крика (можно заметить, что и его уверенная вступительная ария "Ликуйте!", в сущности, полна усталости). Дездемоне, которая могла бы стать Джильдой, или Виолеттой, или Амелией (это доказывает великолепный ансамбль третьего акта), после песни об иве останется только "Ave Maria" с современной

гармонизацией (восходящей, впрочем, к партии романтической Агаты Вебера). Яго, напротив, хитрый и коварный, способный на скороговорку, на устройство пышных, развращающих вакханалий (в разнузданно-цветистом стиле), торжествует благодаря высокопарным вокальным излияниям, усыпляющим чужую совесть ("Credo"). Но все они задыхаются в звуковой драпировке с её дымчатыми, порой экзотическими красками, переливающимися драгоценным и

сумрачным блеском. Всё та же логичная синтаксическая непрерывность формы является первым признаком асфикции, изысканным одеянием, скрывающим страшные язвы, постыдные следы жестокости. Тщательное избегание раздробленности, настойчивость повторов, тематических предвосхищений, упрямое заполнение пустот - во всём этом есть что-то маниакальное... Всё же эти персонажи жизненны, они так теплы, "пластичны" (по выражению