Чужая кровь — страница 9

чувствовал Гаврила, что кровно привязывается к новому Петру, а образ первого, родного, меркнет, тускнеет, как отблеск заходящего солнца на слюдяном оконце хаты. Силился вернуть прежнюю тоску и боль, но прежнее уходило все дальше, и ощущал Гаврила от этого стыд и неловкость... Уходил на баз, возился там часами, но, вспомнив, что с Петром у кровати сидит неотступно старуха, испытывал ревнивое чувство. Шел в хату, молча топтался у

изголовья кровати, негнущимися пальцами неловко поправлял наволочку подушки и, перехватив сердитый взгляд старухи, смирно садился на скамью и притихал. Старуха поила Петра сурчиным жиром, настоем целебных трав, снятых весною, в майском цвету. От этого ли или от того, что молодость брала верх над немощью, но раны зарубцевались, кровь красила пополневшие щеки, лишь правая рука, с изуродованной у предплечья костью срасталась плохо:

как видно, отработала свое. Но все же на второй неделе поста в первый раз присел Петро на кровати сам, без посторонней помощи, и, удивленный собственной силой, долго и недоверчиво улыбался. Ночью в кухне, покашливая на печке, шепотом: - Ты спишь, старая? - А что тебе? - На ноги подымается наш... Ты завтра из сундука Петровы шаровары достань... Приготовь всю амуницию... Ему ить надеть нечего. - Сама знаю! Я ить надысь достала. - Ишь ты,

проворная!.. Полушубок-то достала? - Ну, а то телешом, что ли, парню ходить! Гаврила повозился на печке, чуть было задремал, но вспомнил и, торжествуя, поднял голову: - А папах? Папах небось забыла, старая гусыня? - Отвяжись! Мимо сорок разов прошел и не спотыкнулся, вон на гвозде другой день висит!.. Гаврила досадливо кашлянул и примолк. Расторопная весна уже турсучила Дон. Лед почернел, будто источенный червями, и ноздревато припух. Гора

облысела. Снег ушел из степи в яры и балки. 06донье млело, затопленное солнечным половодьем. Из степи ветер щедро кидал запахи воскресающей полынной горечи. Был на исходе март. x x x - Сегодня встану, отец! Несмотря на то что все красноармейцы, переступавшие порог Гаврилиного дома, глянув на его волосы, опрятно выбеленные сединой, называли его отцом, на этот раз Гаврила почувствовал в тоне голоса теплую нотку. Казалось ли ему так, или

действительно Петро вложил в это слово сыновью ласку, но Гаврила густо побагровел, закашлялся и, скрывая смущенную радость, пробормотал; - Третий месяц лежишь... Пора уж, Петя! Вышел Петро на крыльцо, ходульно переставляя ноги, и чуть было не задохнулся от избытка воздуха, втолкнутого в легкие ветром. Гаврила поддерживал его сзади, а старуха томашилась возле крыльца, утирая завеской привычные слезы. Подвигаясь мимо нахохленной