Брюсов — страница 4

журчащей Годавери не было никакой реальной Индии. Это была чистая условность. Пряная экзотичность подобных образов служила прежде всего резким противопоставлением, господствовавшим канонам слащавости, поэтической сглаженности и красивости. Известно объяснение популярных строк, вызвавших в то время немало иронических комментариев: Тень не созданных созданий Колыхается во сне, Словно лопасти латаний На эмалевой стене. По

этому объяснению: латании — комнатные пальмы, чьи резные листья отражались по вечерам на кафельном зеркале печки в комнате Брюсова. То же самое и о месяце, который в этом стихотворении оказывается по соседству с луной. Здесь, по словам жены Брюсова, подразумевался большой фонарь, горевший напротив окна его комнаты. Вполне возможно, что толчками к созданию этих образов послужили именно эти житейские впечатления. Но важно здесь

другое — стремление Брюсова придать вещественность этим преходящим впечатлениям, четко их зафиксировать, сообщить зыбким и неясным чувствам и ощущениям особую рельефность. Также и любовные стихи этих сборников, наполненные ошарашивающими сравнениями и уподоблениями, их яркие и странные картины служили тому, чтобы раскрыть силу человеческого чувства, богатство страстей и желаний человека. Брюсов писал «Моя любовь — палящий

полдень Явы» вовсе не потому, что испытывал какую-то особую, ни на" что не похожую, испепеляющую страсть. Он стремился подчеркнуть этим право человека на такую любовь, на такое чувство. В «завете», обращенном к «юному поэту»: «Никому не сочувствуй, сам же себя полюби беспредельно»,— читается не только последовательная эгоцентричность, не только противопоставление себя миру, но и требование внимания к человеческому духу, к

внутренней жизни, интересам и желаниям человека. За внешним стремлением эпатировать публику, поразить ее экзотичностью не то чтобы образов, а больше строк и выражений рисовалось другое — неприятие мира унылого бытия, мещанского благополучия, вялого либерализма. Поэту мог видеться в этом протест против условий жизни, гнетущих человека, душащих и уродующих его, против всевластных норм мещанского комфорта и жизненного

благополучия. Разумеется, здесь была вполне реальная опасность. Опасность эстетизации, превращения дерзостных вызовов общественному мнению в комфортный элемент этого же общественного мнения, когда подобные «вызовы» становились привычными для буржуазных нравов и воззрений. История русского декаданса, когда лет через десять—пятнадцать после возникновения явно обнаружилась и его творческая бесперспективность и то, что он в